Евгений Евтушенко - Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.

Кусками схоронена я.
Я – Прохорова Людмила.
Из трех автоматов струя
меня рассекла, разломила.

Сначала меня он подшиб,
наверно, нечаянно, что ли,
с пьянчугами в масках их джип,
да так, что я взвыла от боли.

Потом они, как сгоряча,
хотя и расчетливы были,
назад крутанув, гогоча,
меня хладнокровно добили.

Машина их вроде была
без опознавательных знаков,
и, может, я не поняла,
но каждый был так одинаков.

Лицо мне замазав золой,
накрыли какою-то рванью,
и, может, был умысел злой
лишь только в самом добиваньи.

Конечно, на то и война,
что столько в ней все же оплошно,
но мудрость немногим дана,
чтоб не убивать не нарочно.

Я все-таки медсестра
с детишками в интернате,
но стольких из них не спасла –
СПИД въелся в их каждую матерь.

За что убивают детей
родительские болезни –
дарители стольких смертей,
когда они в тельца их влезли?

А что же такое война,
как не эпидемия тоже?
Со знаками смерти она
у шара земного по коже.

За что убивают людей
от зависти или от злобы –
как влезшие тайно микробы,
ведь каждый из нас не злодей.

Что больше – «за что?» или «кто?».
Всех надо найти – кто убийцы
двух Кеннеди, надо добиться,
чтоб вскрылись все «кто?» и «за что?».

Я, в общем-то, немолода.
мне было уж тридцать четыре.
В любви не везло мне всегда
и вдруг повезло в этом мире.

Нашла сразу столько детей,
как будто родив их всех сразу,
в семье обретенной своей,
взрастила их новую расу.

В ней Кремль дому Белому друг,
и сдерживают свой норов,
и нету националюг,
гулагов и голодоморов.

А смирной OK’еевки
из нашей Макеевки
не выйдет. Не взять на испуг.

И здесь в гарри-поттерском сне
любая девчушка и мальчик
в подарок придумали мне
украинско-русское «Мамчик!».

Над Эльбой солдатский костер
пора разводить, ветераны.
В правительства – медсестер
пускай приглашают все страны.

Война – это мнимый доход.
Жизнь – высшая ценность святая
и станций Зима, и Дакот,
Макеевки и Китая.

Политики – дети любви,
про это забывшие дети.
Политика, останови
все войны в нам данном столетьи!

Что мертвым – молчать да молчать?
Не хочет никто быть забытым.
Но дайте хоть нам домечтать,
ни за што ни про што убитым!

Низачтошеньки, никогдашеньки
не забуду я никогда
третьеклассницы Рютиной Дашеньки,
самой первой сказавшей мне «Да».
Я спросил не по имени-отчеству,
а совсем по-простецки:
                    «Даш,
силы нету, как есть мне хочется…
Ты чего-нибудь мне не дашь?!»
«Да…» – она засмеялась, ответствуя,
протянув, чтоб кусать на двоих
угощение великосветское,
так что зубы сломал я, –
                    жмых.
У кого была в жизни вишенка
с твердой косточкою любви.
У меня была Дашина жмышинка –
так стихи начинались мои…

Золота была косынька,
заплетуща така,
словно солнца полосынька, –
ни седа волоска.
Стала пнем бывша сосенка,
а была высока.
Вновь не вырастет косынька
из седа волоска.

В истории бессвязность мнима.
Когда ее перелистнешь,
есть множество падений Рима
и вавилонских башен тож.

Пизанской башней будь. Порадуй
тем, что вот-вот, вот-вот, вот-вот,
но все же главное – не падай,
вдруг интерес к тебе падет.

Христом не стал? Не стань подобным
Иуде… Руки предъяви,
что не в крови, а падай добрым
и никого не придави.

Жизнь тащу я, как ношеньку
тяжеленнейшую.
Проведи со мной ноченьку,
сгладь с меня чешую.

Ты не радость – хворобушка.
Я у цели, да вот
все прошу, недотрогушка,
хоть один целовок!

А ведь сникшей, усталенькой,
с горем наедине,
ты ведь бабушкой старенькой
так вздохнешь обо мне…

Не только в государственной машине,
а в нас, которых Воланд подзавлек
той страстью, чтоб квартиры бы пошире,
из душ какой-то выпал шпинделек.

Он что-то еще сдерживал маленько,
а отвалился… Удержу нам нет
от жадности, как злобного молебна,
на этой самой лучшей из планет.

Тот шпинделек был наш ограничитель.
Его давно нам разыскать пора, –
он крохотный, но все-таки учитель,
что жадность не доводит до добра.

Мы распоясались до ух ты, ах ты,
аж до такой купецкой широты,
что даже не влезают наши яхты
в иные европейские порты.

Давайте в себя пристальней вглядимся.
Мне, скажем, чуждо слово «господин»,
и вместо хвастовства всепобедимства
свое холопство сам я победил.

Моей победе, как девчонке в мае,
я во дворе черемухи нарвал
и, с краю пачки «гвоздиков» ломая,
их у Кремля безногим раздавал.

Нам не нужны ни Грозный, ни Малюта.
Я чувствую, что где-то недалек
тот умненький-разумненький малютка –
такой необходимый шпинделек.

Со всем, что фашизмом пахнет,
согласия не подпишу.
Работа поэта – из пахот.
Я в странах всех сразу пашу.

Меня интернетные «фобы»,
под дых норовя сапогом,
способные только для злобы,
считают России врагом.

О Нельсоне о Манделе
в предсмертные его дни
стихи мои так их задели,
что гнусно о нем зазудели,
назвав «черномазым», они.

Но есть и другая Россия,
поддерживающая меня,
и мне не позволит бессилья,
с бессовестностью не миря.

Презрительно и сурово,
Россия, не дорожи
подменой свободы слова
свободой и сплетен, и лжи.

Пусть пахотой тяжелолирной
ответим из всех наших сил
отзывчивости всемирной,
как Федор Михалыч просил.

Пусть совести всходят зернинки,
вытягиваясь в полный рост,
как будто России вернинки,
из пушкинских вечных борозд.

Любимая –
     это по-русски звучит как родимая.
Но что если ссорам семейным нет в доме числа?
За что на меня вы обиделись,
          Марья Владимировна,
и прежняя добрая Машенька вас не спасла?..

Любовь навсегда –
     неужели себя изжила, да и вымерла?
А я вот без Вас не могу провести ну ни дня,
как будто кто вынул из жизни Вас,
          Марья Владимировна,
а если Вас нет у меня,
          значит нету меня.

Морщины от ссор –
          они самые неизгладимые.
А дом, переполненный ссорами,
               разве он дом?
Давайте пойдем за потерянной Машенькой,
          Марья Владимировна,
и уговорим нас простить,
          и домой приведем.

В Лаосе, в стране, где не производятся
          даже пустые бутылки,
но, впрочем, прекрасно умеют народу стрелять
          между глаз и в затылки,

в Лаосе, где бродят по джунглям
          бесшумные призраки страхов,
которых здесь больше,
     чем даже оранжевых тощих монахов,
в Лаосе, где издавна в море
               особенными ночами –
за лотосом лотос пускают
               со вставленными свечами.

Их ставят во имя любимых
          мальчишки во время отлива,
а лотос продержится долго –
          с любовью все будет счастливо.
А наш лаосенок свечу лепестками
          прикрыл так особенно,
               благоговейно.

Глаза, как два зернышка влажных,
          посверкивали кофейно.
А наш лаосенок
          был хитренький, словно лисенок,
поставил наш лотос для зрителей,
               им потрясенных,
поскольку его не могли опрокинуть ни лодки
               и ни пароходы
и даже свеча не сгорала.
          Бывают же этакие парадоксы.
Не только у власти –
          я и у тебя был в опале.
Но лотос наш не утонул,
          и его лепестки не опали.
Чуть-чуть его насмерть не смяла эпохи
               колесная лопасть,
а он уцелел.
     Он такой заколдованный лотос.
А волны взметает
          война необъявленная мировая,
но только любовь это выдержит,
               уцелевая,
как лотос лаосский, несущий святую светинку,
готовый с подводными лодками хоть –
               к поединку.
Любимая, мы пережили и столько и вьюг,
               и торнадос.
А я все народы люблю –
никакая война мне не в радость.

И я никогда не бываю угрюмый спросонок,
как будто я лотос,
          который возжег лаосенок.